В. В. Медушевский. Учебные материалы к курсу анализа музыки. Музыка новейшего времени

Памятка к занятию по теме «Кризис Новейшего времени в музыке» (к 6 билету)

Мы должны понять смысл мировых событий. Уразуметь, что смысл их 

выражается этими двумя словами: кризис безбожия.

И. Ильин

В течение всего XIX века из уст прозорливых старцев и русских писателей (Крылова, Жуковского, Лермонтова, Тютчева) исходило пророческое предупреждение об антихристианской революции в России, которая потрясет мир. Повеяло тревогой в музыке. Н. А. Римский-Корсаков в 1890-годах в беседе с Ястребцовым скорбел: «Мы живем в начале конца музыки».

Мрачные предчувствия сбылись. За грех хамства ХХ век не сподобился всеединящего эпохального стиля, суть которого — откровение божественной красоты. Зато в мир вползло чудище мирового антистиля, который назвался авангардизмом, а затем постмодернизмом.¹

Мировой антистиль — новое явление в истории. Он уже не протягивает руку композиторам, чтобы возвести их на вершины красоты, как это делали великие стили барокко, классицизма, романтизма — он втаптывает в грязь, и нужны усилия гениев, чтобы вылезти из нее.

В основе антистиля, как и эпохального стиля, тоже лежит сверхтема. Только отрицательная. Превращающая музыку в антимузыку. Сверхтема измены свету цивилизации. Метнер поставил вопрос ребром: сохранилась ли в музыке ХХ века её вечная основа — ангельская песнь? Или музыка запела, лучше сказать, захрипела, завыла, залаяла с чуждого дьявольского голоса?

Интонация авангардизма строилась на шаманской ударности, противоположной пению, осветленному христианской традицией любви. Жажда выверта прикрылась требованием новизны. Но быстро стареющая формальная новизна придумок — не то же, что вечная новизна откровений божественной красоты.² Хулиганская интонация кулака, крушащего устои жизни, стала господствующей. «Мы тебя доконаем, мир романтик! Вместо вер — в душе электричество, пар» (Маяковский). Романтизм — ширма. Корни ненависти инфернальны: нож занесен над христианской традицией, породившей величайшую цивилизацию на земле.³

Авангардистская интонация ожесточалась по логике «круга аввы Дорофея» (VI век): Бог центр, люди радиусы; вблизи Бога — пламень любви, а чем дальше от Него, тем дальше и друг от друга во тьме ада. Взамен лада — разлад: теплые связи между звуками, исторически рожденные любовью к Богу и к людям, замещены железными скрепами придуманных холодных техник.

К концу 60-х годов ложь авангардизма стала очевидной — и дьявольский антистиль явился в новом обличье постмодернизма. Он казался противоположностью авангарда. Вместо террора формальной новизны и свирепой войны с традицией — мешанина всего былого. Вместо переделки мира под себя — стремление комфортно устроиться в любовании банальностями.

Но цель осталась прежней — отвержение Божественной истины, добра и красоты. Об этом заявил Р. Барт в статье 1968 года «Смерть автора», манифесте постмодернизма: «литература… отказываясь признавать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-либо «тайну», то есть окончательный смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности, так как не останавливать течение смысла — значит в конечном счете отвергнуть самого бога и все его ипостаси — рациональный порядок, науку, закон». Новая революция родила жажду глумления: чем гаже — тем якобы гениальней. Ходить в театры стало опасно. Нерв постмодернистской интонации — подтрунивание уже не над частностями бытия, но над ним самим. На почве христоборчества «высокое» братается с низостью, способной играть с Истиной.⁴

Гении преобразили приемы постмодернизма (как ранее и авангардизма). Трагический Шнитке эклектику обратил в полистилистику, способную выражать диалог исторических миросозерцаний. Мартынов и Пярт углубили минимализм, связав его с молитвенным опытом человечества.

____________________________________________

¹ _{Антистиль не исчерпывает панорамы эпохи. Многие не подчинились его диктату (Рахманинов, Р. Штраус и др.). Направления неоклассцизма и необарокко тоже образуют оппозицию антистилю. Гениям, отдавшим дань антистилю, пришлось продираться с боем сквозь агрессию тьмы. Прокофьев преодолел ее ослепительным светом и прикровенной лирикой, Шостакович — болью за людей.}

² _{Шпенглер в «Закате Европы» писал: «Все, в чем угасла жизнь, строится по схеме… Твердость, римская твердость — вот что начинает господствовать в мире. Ни для чего другого скоро не останется места. Искусство? — Да, но из бетона и стали. Поэзия? — Да, но поэзия людей с железными нервами…. Другого Гете у нас, немцев, больше не будет, но будет — Цезарь».}

³ _{«Всех миров богатство прикарманьте! Стар — убивать. На пепельницы черепа». Это не предел безобразий, какие извергал из себя «самый низкий, самый циничный… слуга советского людоедства», превзошедший «даже самых отъявленных советских злодеев и мерзавцев» (Бунин, «Воспоминания»). Инфернальное «сращение политики и уголовщины» (И. Ильин) в жизни и искусстве превзошло времена французской революции.}

⁴ _{«Современную музыку не упрекнешь в мелкотемье. Тут и Шекспир, и Толстой, и Библия, и Гоголь, Петр Великий, Иван Грозный, Борис Годунов и даже сам Господь Бог откалывает антраша! Поражает — невероятная легковесность, бездумность по отношению к очень серьезным вещам и одновременно разросшееся авторское самомнение, какое-то уверенное, сытое самодовольство. Выдуманная грусть, боль в соединении с этим сытым самодовольством. Измыслить можно все, даже скорбь, боль — все, чего в жизниинтеллектуального круга ощущается недостаток. Это измышленное также выбрасывается на рынок» (Свиридов).}